ТАЙМЕНИ

 Н. Фотьев ( из книги "Реки радости", 1976 )

Как всегда, перед отправкой на тайменью ловлю мне не спится. Вроде бы все продумано, все ясно, все приготовлено, уложено, увязано еще с вечера и лежит на своем месте, а вот поди ж ты не спится. Я знаю, что это плохо, потому что напрасно отнимает силы, которые так нужны будут завтра. Достигнув заветных берегов, натосковавшиеся за зиму по спиннингу и распаленные первым азартом, начнем мы ломиться сквозь заросли тальника, ольховника, таволожника, шиповника. Завтра мы будем пробираться меж кочек, прыгать по их головам, обрываться в промоины, спускаться к воде и вновь карабкаться на берег, чтобы обойти кусты или обрывы. И бросать, бросать, бросать блесны. К вечеру будут болеть плечи, руки, ноги, спина, поясница. Будет каторжная усталость, а то и переутомление, перевозбуждение, от чего иной раз даже лихорадит и опять-таки не спится.

Прошло более десяти лет с тех пор, как заманил меня Гуран, и всякий раз первая поездка туда кончается неудачей: домой я возвращаюсь без единой рыбешки, с натруженными и намозоленными ногами, закопченный, недоспавший и несколько обалдевший от свежего воздуха, от которого, должно быть, и тянет потом на сон еще дня три. Я знаю, что в первый выезд не везет потому, что рано еще, срок не пришел. И тем не менее каждый год, как только вскроются реки и речки и пройдет лед, всеми доступными способами пробираюсь я на Гуран. Скорее, скорее... Ах, как давно мы не виделись! Как чудно пахнут оттаявшие весенние илы, пески и отмели! Сколько веселой и свежей силы в шумных гуранских перекатах! Как хорошо ночевать в палатке, пока еще нет комаров! Как сладко и славно отдыхается на берегу Гурана, который даже в самую жару освежает и шумит, шумит, словно рассказывает о том, что за многие тысячелетия встречалось на пути его.

В обычную летнюю пору Гуран несет прозрачную голубоватую воду, приправленную легкой краснинкой железа, которая, должно быть, и помогает тайменям да ленкам маскироваться. Красноватые отблески струй, красноватое, усыпанное шлифованными плитками яшмы неровное русло, малиновые рыбьи плавники, меднозолотистый отлив чешуек, похожих на блестки слюды все это сливается, и порой трудно бывает увидеть рыбину, уже подведенную к самому берегу.

Весь апрель, май и чуть не до середины июня по берегам Гурана там и тут лежат еще не растаявшие, испачканные илом и мусором льдины. Глубоко промерзшие берега медленно оттаивают, вспучиваются, дают трещины и оползают, оставляя в воде то бурую, то известково-белесую примесь. Ни ленок, ни таймень в это время не ловятся на блесну, разве что налимы берутся на донки.

Но вот вода устоялась и прояснилась, потому что берега укрепились новыми кореньями трав и кустарника и уже не обваливаются, не мутят резвых струй Гурана. Теперь, если посидеть спокойно у какой-нибудь шиверы, то можно услышать, как прыгает через воду косуля, как она отряхивается и, стукнув копытцами, убегает. Можно услышать, как чухнет где-то кабан, гулко, и мощно плюхнется в воду и, треща кустами, выберется на другой берег. И еще можно услышать, как ударит хорошая рыбина. Значит, пришло время спиннингиста.

В ранешние времена рыболовы на Гуране бывали редко. Далеко, трудновато добираться. А рыбы хватало и под боком в Амуре, в Зее, в озерах, которых на Зее-Буреинской равнине множество. Впрочем, и сейчас не густо охотников бродить по гуранским зарослям и заломам, путаться в кустарнике и кочках, кормить всяческий гнус, мокнуть с ног до головы в утренней холодной росе, задыхаться от дневной жары, а в итоге, может, ничего и не поймать. Но бывает; что и везет. Изредка.

Однажды я слышал воспоминания человека, которому по роду службы приходилось бывать в самых глухих местах. Бывал он и на Гуране.

- Понимаешь, тогда и спиннингов то ни у кого не было. А на Гуран почти никто и не ездил. Ну приедешь с друзьями, а они не верят, что в такой небольшой речке можно поймать что-либо приличное. А я то знаю. Забрасываю. Кручу. Есть. Принимай! кричу. Еще забрасываю. Принимай... Поймаешь хвостов с десяток, и домой. Куча рыбы. На всех хватит...

Да разве дело в рыбе только, в хвостах? Какой бы ни была поездка на Гуран, удачной или неудачной в смысле улова, а вспоминается потом с такой радостью, с какой, быть может, вспоминается только детство. Речка нашей радости. Вот туда-то мы и едем с Володей.

Конечно, не только с Володей приходилось мне бывать на рыбалках. Не всегда получалось так, что у обоих выпадало свободное время. Вот тогда-то и приходилось ездить с кем придется. Отличные есть люди, отличные товарищи. Но есть и чудаки всякие. Договоришься с иным, поедешь. Ну вроде всем хорош дружок. И внешность приятная, и собрался так, что на Северный полюс годился бы, и проекты высказывал самые заманчивые, и аппетит будь здоров. А как до самого дела дойдет, твой дружок пупок в зенит и лежит себе не шелохнется, причмокивает младенчески. Попробуй расшевелить, так заревет медведем. Не мешай, дескать. Я отдыхать приехал! И непонятно, зачем ехал человек за двести километров, если вот та "рыбачить" можно и на первом километре за городом. Но еще сложнее, если у вашего товарища и аппетита без вина и водки не бывает, и нытья по всякому поводу беспредельно, и всяческого страху предостаточно. Это уж не рыбалка, а какие-то, извините, похоронные хлопоты. Однако не будем никого осуждать. У каждого свое. Меня ведь, наверно, тоже не зря называли и "деспотом", и "одержимым", и "помешанным на рыбалке", и даже способным переступить через труп товарища. Да, да. В самом деле. Ведь иной рыболов еще в дороге так "нарыбачится", что, достигнув рыбацких угодий, ляжет трупом и, хоть пали из пушек, не встанет и не пойдет с тобой. И тогда бегаешь со спиннингом в одиночестве, потом в потемках собираешь дрова, хлопочешь с костром и ужином, вздыхаешь и думаешь про себя: "Какое низкое коварство..." Но вернешься домой, отведаешь свежей рыбки, отдохнешь и опять договариваешься, куда и как бы это еще разок выскочить.

А теперь вот, когда опять предстоит первый выезд, когда не спится да и все тут, вспоминаются и вспоминаются минувшие неудачи, удачи и приключения, и многое переживаешь как бы заново.

В августе 1962 года мне дали отпуск, и оказалось, что он совпадает с отпусками у артистов нашего областного драмтеатра. Вот они-то и уговорили меня поехать на пограничном катере вверх по Амуру в качестве одного из полноправных членов специальной пограничной агитбригады. И отпуск, мол, пройдет на воде, что может быть лучше, и места экзотические посмотришь, и пограничникам сослужишь хорошую службу, так сказать, свой гражданский долг выполнишь, и поездка за казенный счет, и рыбалка в тех местах сказочная.

Признаюсь, я не поехал бы с бригадой, потому что отпуск провести запланировал совершенно иначе, если бы не последний пункт, а именно рыбалка. Этот пункт доконал меня окончательно, и я согласился. Поехали.

В бригаде набралось шесть человек три артиста, два музыканта и я, уже печатавший и читавший тогда свои басни. Жизнь на реке, в окружении первородной природы прекрасная жизнь. К тому же самому почти ни о чем не приходилось заботиться. И все было бы хорошо, если бы удалось отвести душу на рыбалке. Но прошло десять дней, как начали мы плавать по Амуру, и до конца командировки оставалось всего два дня, а мы не поймали ни одной приличной рыбешки, хотя, судя по разговорам, среди нас были асы рыбацкого дела.

Катер шел уже в обратном направлении, и до дому оставалось каких-то двести километров, когда командир судна причалил к устью Белой и сказал:
- Попробуйте еще здесь. Сегодня полдня и завтра до обеда в вашем распоряжении. Идите вверх по речке. Тут, говорят, есть таймени.

Это была последняя надежда. Собрались. Пошли все шестеро. Блеснить начали прямо с устья. Тут оно тихое, непролазно илистое и сильно заросло тальниками, которые тоже были грязными, так как перед этим была большая вода и тальники заливало. Уже метров через сто и мы покрылись грязью. Потом тальник начал редеть и вовсе кончился, зато начались высокие вихлястые кочки, заросшие осокой и могучим вейником. Меж кочек, полуприкрытые травой, часто зияли промоины и стояла вода. Вдобавок, как мякина из мешка, посыпались комары. А денек стоял безветренный и душный. И вот уж с каждого ручьями лился пот и от городского обличья не осталось почти ничего. Духота, пот, комары, высокие кочки, промоины, густая, непролазная трава, вода, грязь... Лица красны, изъедены, потны, грязны...

Река, однако, светла, быстра и холодна, заманчиво пошумливает перекатами. Но сколько ни бросай ни одной поклевки.

Наши товарищи как-то незаметно начали отставать кто за поворотом, кто за кустами. И вот вверх по Белой мы идем только двое. Собственно, и у меня нет никакого желания ломиться по этим гиблым местам. Это Виктор Семенович... Он не только идет, ломится, но и торопится, будто куда-то опоздать боится. Значит, и я должен держать марку. Я тоже таежник.

До этого мы с Виктором Семеновичем не были знакомы даже шапочно. Я знал, что это хороший артист и недавно ему было присвоено звание заслуженного. Но чтобы вот так вместе несколько дней... Теперь я знал и то, что родился он и вырос на станции Ерофей Павлович (это в честь Хабарова), хаживал по тайге и ловил, бывало, тайменей в Урке той самой Урке, по которой Хабаров "со товарищи" вышел на Амур, и даже охотился на крупного зверя. Правда, всю дорогу Виктор Семенович был молчаливым и замкнутым, держался несколько обособленно, читая свои театральные журналы и изучая какие-то новые пьесы. И я слегка робел перед ним.

А теперь вот мы идем именно с ним. Ломимся, лезем, падаем, встаем, выбираем места и закидываем блесны. Он молчит, и я молчу надо же держать марку. Наконец он подает голос:

- Удивительно. Такая речка, такая прекрасная вода, и нет ничего.
- Может, выше будет, робко говорю я, потому что я еще ни разу не ловил тайменей, а если и держал спиннинг, то для щук.
- Выше, в горах, наверняка есть, вздыхает он, только идти далеко. Если бы с утра вышли, так оно бы лучше. Успели бы.

Однако это вовсе не означало, что он собирался поворачивать. Все шло по-прежнему. Но солнце уже садилось за гору, и надо было поспешать еще больше. Теперь мы срезали кривуны, минуя чащи и заросли, и двигались как бы вперегонки. То он оказывался у воды впереди меня, то я. Все те же кочки и колдобины, та же высокая трава и таволожник. Только комаров еще больше.

Виктор Семенович ни разу не упрекнул ни комаров, ни траву, ни кочку, ни речку, которая не дала нам пока с ни одного "хвоста". И я старался держаться так же, хотя про себя давно уж решил, что все это враки про тайменей. Наслышался я про них, пока плавали! Есть они где-нибудь, только не здесь.

Но товарищ мой шел, и я шел. Собственно, мы уже еле ноги волочили, а меж тем забирались все дальше и дальше, и неизвестно было, как мы обратно будем двигаться. При одном воспоминании о пройденных кочках, болотинах, грязях, чащобах и травах делалось тошновато и тоскливо. Но дальше, вперед, а там что будет... Река делает левую излучину, прижимается к горному сыпучему яру. На яру вниз головой лежат сухие сучковатые лиственницы, через которые надо поскорей пролезть и не напороться. Но Виктор Семенович не спешит. Здесь глубокий плес, а из него шумной горловиной начинается перекат. Он машет мне рукой: остановись, дескать, не греми сапогами, дай забросить и вывести блесну. Я останавливаюсь, склоняюсь к воде и споласкиваю с лица раздавленных комаров и грязь. Это очень приятно, и потому я намереваюсь засунуть в воду и всю голову, но в это время Виктор Семенович вдруг закричал детски-радостным и несколько испуганным голосом:
- Есть!.. Держуу!..

Я поспешил к нему, ведь меня заранее наставляли, что лучше всего выводить тайменя вдвоем. Один после у длительного и умелого единоборства подводит усталую рыбину к берегу, а второй под жабры ее и на берег.

Но это был не таймень, а крупный ленок, которого Виктор Семенович прямо за жилку на сухое вытянул. Эту рыбу я видел впервые и нашел ее невиданно красивой. По меднофиолетовой спине и бокам ее с какой-то неуловимой симметрией разбросаны темные крапины, мелкие плотные ее чешуйки похожи на блестки слюды, а плавники темнокрасноватые. Тело округлое, окатистое, сильное, плотное, стремительное. Ленок... Так вот ты какой. Пятнистый, как леопард. Да ты и есть, речной леопардик...

Вот с этих-то пор и перестали мы чувствовать усталость. Ноги-руки заработали быстрей, трава стала ниже и реже, таволожник жиже, а комары словно бы отступать начали или, по крайней мере, пищали-гудели куда ласковей.
Опять мы срезаем кривуны и по очереди опережаем друг друга. Солнце уже село за сопку, как раз в той стороне, где Белая плавно заворачивает к Амуру. Но дубняк на вершине еще освещен и горит, как перо жарптицы, изумрудно-золотисто. Завтра быть хорошей погоде.

Впереди сильно шумит вода, и это меня огорчает. Я полагаю, что таймень, как и щука, должен стоять где-нибудь в затишке, у коряг и камней, а тут вон как грохочет. Выхожу к воде и вижу затяжной перекат, по которому зайцами скачут волны и волнышки. Как тут бросать? Экая быстрина. Спускаюсь в хвост переката, где начинается плес и вода поспокойней. Однако и тут она ходуном ходит раскачалась, о берег постукивает. Но больше бросать негде. Придется здесь.
Бросаю и стараюсь не зацепить за старые таловые роготулины, корни которых где-то на дне, а вершина вытянулась вниз по течению и дрожит от напора воды. Кручу катушку, вывожу блесну к берегу. Течение быстрое, блесненка легкая, и ее выталкивает наверх. Вот я уже вижу ее и веду вдоль берега. Странно: за блесной, как на привязи, что-то темно-красное тянется. Орясина какая-то, похожа на рыбину. Но блесна идет свободно, никто ее не дергает, не стопорит. Что бы это такое значило? Обман зрения? Игра света и тени?

Я так было и решил, но когда у самых ног увидел рыбью башку с полуоткрытой пастью и саму рыбину, которая как-то лениво опустилась вглубь и оставила круги волн, я понял, с кем имею дело. Таймень! Рыбий лев! И ясней ясного было, что, поймайся он, я ни за что не вывел бы его. Жилка ноль четыре миллиметра, блесненка на щучек-травянок, вроде плотвички, а якорек мал и жидок. И тем не менее я опять забросил свою слабую снасть. И вот опять, теперь уже с дрожью в коленках, вывожу ее к берегу. И о чудо ! Опять я увидел тайменя-льва, тайменя-крокодила. Опять все повторилось. Вот только блесну он брать не хотел.

Что же делать? Что мне делать?! чуть не ревел я в .голос. Не взять мне тайменя, не взять. Нет у меня снасти. Вот дурак, вот дурак. Ведь слышал от своих товарищей, что это за рыба, а все равно пошел, как будто глупых щук ловить собрался.

Я почувствовал себя самым несчастным человеком и хотел было еще раз забросить свою снасть, но вспомнил про Виктора Семеновича. Ведь у него есть и запасная крепкая жилка и блесны с такими якорьками, что будь здоров. Вот что значит настоящий таймешатник!

Прислонив спиннинг к кусту, я побежал назад по траве и кочкам. Падал и опять вскакивал, пока не спугнул крохалей и кабанов одновременно. И те и другие оказались в кривуне за кустами у заливчика и подняли такой треск и шум, что я сначала подумал было о медведице с семейством. Крохали, выскочив на речку и хлопая крыльями, удрали вниз по течению, а кабаны, как снаряды, простреливая кусты и траву, скрылись за марью на склоне горы. Только их и видел! Почти в это же время показался и Виктор Семенович. Может, он-то и нагнал на меня кабанов. Но я не успел испугаться, не успел избавиться от радостного потрясения, подаренного тайменем. Я машу руками и развожу их на всю длину. Опытный человек, он сразу понял, в чем дело, и, не мешкая и не спрашивая ни о чем, гулко бухая сапогами и шумя травой, побежал мимо меня к шумевшему впереди перекату. Я бежал следом и, унимая одышку, объяснял, что таймень никак не меньше метра длиной два раза выходил за блесной и на меня ноль внимания и блесну брать не хочет. С моей жилкой тут делать нечего, и все теперь зависит от Виктора Семеновича. Я не против, пусть ловят моего тайменя.

Мы подбежали к месту, где выходил таймень, и я указал на притоптанный бережок. Но Виктор Семенович здесь не задержался. Скинув сумку с плеча и сказав на ходу, что в ней есть все, что мне надо, он поспешил к самому шумному месту на перекате.

Расстегнув сумку, я торопливо стал наматывать поверх моей тоненькой жилки новую, крепкую, причем успевал поглядывать и на закат, и на товарища, и на речку. Поздновато уже, туманчик стал подниматься, успеем ли? -"А он-то зачем пошел туда? думал я о Викторе Семеновиче, ведь я же вот тут выманивал тайменя! Неужели он мне его оставляет? А я и не умею тайменевать. Да и выбрал он самую быстрину, что там стоять может?"
Правда, на той стороне толкалась мелкая волна, и вода как бы закручивалась и стояла на месте. Вот здесь и начал блеснить Виктор Семенович, стараясь забросить блесну в мелкие волнышки. И не успел я оснаститься и вполовину, как услышал радостно-недоуменный и вместе с тем отчаянный вопль:
- Еесть!.. Боолыноой!.. Грромаадный!.. Ыых, оторвет все!

Конечно, я побежал к товарищу и увидел, что удилище спиннинга согнуто дугой, жилка звенит, катушка, поставленная на тормоз, верещит, как хорь в капкане, и, раскручиваясь, молотит Виктора Семеновича по пальцам, а он еле удерживает ее. Лицо слегка перекошено, оскалено и выражает восторг, страдание, мольбу и отчаяние. Конечно, он боялся, что наконец-то попавшийся таймень разгромит всю его снасть и уйдет восвояси.

- Ох... ах... ыхх, время от времени выдыхал он и следил за жилкой, которая резала воду и подавалась то влево, то вправо, то назад. А вот самой рыбины не было видно.

Я стою рядом с Виктором Семеновичем, сопереживаю и повторяю едва ли не все его движения. Я понимаю, что рыбина большая, потому и не всплывает, не булькает по верху, как это делают щучонки. Но все же таймень, видимо, начал уставать и нет-нет да взбивал, бурунил воду. А вот и хвост показал ударил, как лопатой. Не хвост малиновый веер шириной в две ладони. Оо! Вот это да! Господи, да как же мы вытащим его?!

Таймень не хотел подходить к берегу и держался самой быстрины, самой середины и медленно подавался вверх, как бы минуя нас. А Виктор Семенович едва прокручивал катушку.

Ох, что будет, что будет?! Скрипит и верещит катушка, скрипит и гнется удилище, страдальчески постанывает Виктор Семенович. Медленно-медленно идет таймень. Теперь он все же сдается, идет наискосок к кустам, а потом и к самым ногам Виктора Семеновича.
- Стреляй прошипел он.

А чего стрелять? Почему стрелять? Ах, да: ведь у него на плече висит переломка. Но руки-то, руки у него заняты, припаяны к спиннингу. Как я сниму ружье? Нельзя же мешать ему...

Однако я тут же сообразил, что надо отстегнуть ремень. И вот я целюсь в то место, где жилка круто уходит в воду.
- Стреляяй! Опять приказал он яростным полушепотом.

А я не видел, во что стрелять, хотя на зрение еще не жаловался. И только присмотревшись, заметил я сероватую тень, похожую формой на большую дыню, И хоть я еще не верю, что это рыбья голова, приближаю конец ствола к самой воде и нажимаю на спуск. Раздается выстрел, и в тот же момент всплывает что-то белое, а ниже еще белое и еще. Да сколько же их?!

Тут Виктор Семенович потягивает жилку, и я вижу, что белые блики это не отдельные рыбины, а сплошное тайменье брюхо. Срываюсь в воду, хватаю его и хоть сколько-нибудь не могу сдавить. Таймень тверд и толст, как большая бутыль, и скользит в руках, как арбузное семя. Шевельнись он, и мне ни за что бы не удержать его. Но вот пальцы прошли под жабры. Там что-то колется, но я терплю и выталкиваю рыбину на берег. Она контужена и не шевелится. Виктор Семенович бросается на колени, обнимает тайменя, похлопывает по золотистой туше и извлекает из пасти его наполовину разломанный якорь. Потом хватает рыбину под жабры как под руки, приподнимает и отбегает подальше от воды. И вовремя. Таймень вдруг брыкнулся, хлестанул его по ногам и, вырвавшись, тяжко ударился оземь. Впервые я слышал, что и рыба может удариться о землю, как, скажем, туша кабана, сброшенная с плеча охотника.

Мы стоим над тайменем потрясенные, дрожащие, ошалевшие и не верим еще в сказочную удачу.
- Ну, Коля! хлопает он меня по плечу и сияет очами, ну, дорогой!..
- Витя! Да неужели в этой речке водится такая рыба?! спрашивал я, забыв, что до сих пор называл его только Виктором Семеновичем.

Уже начинались сумерки, и то ли от того, что рядом поднимался крутой, с темными скальными выступами склон горы, то ли от переломного света, какой бывает между вечерней зарей и сумерками, то ли от тумана, который уже выползал на берег, наш таймень отливал такими красками, так был могуч и красив, что отними его сейчас какая-нибудь волшебная сила, мы, пожалуй, поверили бы, что это был сон. Длина изрядно больше метра. Совершеннейшие формы пловца и хищника. Окатистый, упругий до каменной твердости и, точно аксельбантами, украшен алыми плавниками. Экий гусар, экий генерал!

И вот этот огненный богатырь и красавец постепенно угасал. Его мелкие и плотные чешуйки из золотистых становились серовато-стальными. Бархатистого, темно-вишневого цвета спина светлела, а сияющие, как утренняя заря, плавники и хвост темнели. Вообще казалось, что над тайменем играли и угасали радужные сполохи. Немного было жаль его и немного грустно.

Но, придя в себя и успокоившись, мы опять пошли рыбачить. Почти на ощупь я домотал на катушку новую жилку и вскорости подвел к берегу тайменя килограммов на восемь. Наверно, это был тот, который мне показывался. Виктор до наступления темноты поймал еще трех, почти таких же, как я, и еще четыре раза в этот вечер гремели над перекатом наши выстрелы.

В тумане и темноте, под склоном горы, на папоротнике разложили мы свой улов, развели костерок, перекусили хлеба, попили воды и сидим беседуем. Теперь у нас все просто: "Витя... Коля". Таймени сдружили нас и до полной откровенности довели.

Угас костерок, угасли отблески на боках и спинах тайменей. Теперь надо было как-то выбираться. Налегке мы и то с превеликим трудом забрались сюда. А теперь с такой-то ношей, да ночью.

Но это нас почему-то не беспокоит. Как-нибудь выйдем, как-нибудь выберемся. Ночь впереди еще непочатая, и мы бодры, как никогда, мы счастливы и веселы. Все у нас ладно, все согласно.

В темноте я отыскал полусухую березку толщиной с оглобельку, пошатал и выломал у корня. Потом мы кое-как ошкурили ее ножами и нанизали на эту березку свою добычу, благо рты и жабры у тайменей были таковы, что оглобля легко пролезала. А когда подняли "низку" на плечи, то оказалось, что самый большой таймень бороздит хвостом по траве и путается в ногах. И мы его обмотали бечевками и подтянули за хвост повыше. Грузу набралось около четырех пудов. Плечи резало и давило. Нас сильно пошатывало, но мы шли и шли. Шли мы теперь не берегом, а держась ближе к подошве горы, часто отдыхая и надеясь рано или поздно выйти к Амуру.

Попривыкнув к темноте и присмотревшись, я заметил, что мы идем по старой тропе. Вскоре тропа стала еще лучше. А часа через два мы увидели горящий створ и зеленый, огонек над нашим катером.

- Явились?! Слава богу, - сказал матрос, стоявший на вахте.
- А то мы уж потеряли вас. Ракеты пускали. Вы не видели?
- Нет, дорогой. Ничего не видели.
- Командир беспокоится.
- Все. Теперь можно спать, - отозвался командир из своего кубрика.

Почему-то никто не спрашивал нас, поймали мы чего или нет. Наверно, все были уверены, что пустые пришли.

Матрос по-прежнему в отдалении ходил по берегу, а мы на ощупь поднялись по трапу и кое-как затащили "низку" с тайменями. Здесь мы опустили груз на холодную, по-ночному отпотевшую металлическую обшивку и пошли на камбуз подкрепиться.

Там ваши утку да рябчика подстрелили. Сварили суп. Поели и вам оставили. Посветите спичками увидите, сказал матрос с берега.

Потом он, наверно, вспомнил о своем фонаре, включил его и поднялся на катер. Тут он наткнулся на наших "крокодилов" и по всем правилам пограничной службы поднял тревогу. По холодной палубе застучали босые пятки, и, сначала сонные, потом тревожные, послышались голоса наших товарищей. Матрос подсвечивал фонарем, а они осматривали наших тайменей и глазам не верили. Переваливали их с боку на бок, ахали, охали, спрашивали, где поймали, кто поймал, хвалили нас, и это было нам, как медом по сердцу.

Через час товарищей как ветром сдуло. Расспросив, как попасть на перекат, они отправились на ночную рыбалку "мышковать" тайменя. Оказывается, он и ночью ловился. Мы пожелали им удачи и отправились на свои места отдохнуть до утренней звезды.

Вот с тех-то пор и засела во мне эта зараза тайменья рыбалка. Каждое лето выбираюсь я хоть ненадолго на какую-нибудь холодную горную речку. Ружьем я уже не пользуюсь опыт пришел. Бывают удачи, бывают неудачи и огорчения. Но разве в этом дело.

В тот раз на Гуране нас было четверо, рыбачили, как обычно, в один котел, и после трех зорь на каждого приходилось по две-три рыбины. Мне хотя и везло с уловом, но самого крупного тайменя поймал не я. Этот таймень висел под матицей в темных сенях старого зимовья, за малым не доставая хвостом до земляного пола, и было в нем более пуда весу.

Рыбалка наша закончилась, назавтра спозаранку домой, но впереди оставалась еще целая ночь, и можно было попытать счастья и на ночной рыбалке на "мышку".

Как всякий раз, когда ненадолго вырвешься из города и со спиннингом в руках очутишься на Гуране, заросшем тальником, ольховником, таволожником, шиповником и прочими кустами, мы успели за три зари сильно вымотаться. Ныли плечи и руки, спина и ноги. К тому же почти не спали, круглосуточно кормили комаров и, когда поужинали в последний раз, шевелиться уже не хотелось. Разморило. Спать, спать, спать...

Но мне надо было идти, надо было держать слово, потому что не кто-нибудь, а я еще с утра уговаривал товарищей отправиться "мышковать" в ночь. Я так и сказал: если даже вы не пойдете, я все равно один пойду. Это было утром, и тогда они со мной согласились, и даже договор был: двое пойдут вниз по речке, двое - вверх. Но теперь, когда был пойман крупный таймень, когда давила усталость и сильно спать хотелось, когда накрапывал дождь и вконец озверели комары, товарищи мои раздумали рыбачить. Конечно, я их не осуждал. Они правы: "Не надо рыбалку превращать в принудработу, говаривал один из них, когда на него нападала лень или апатия. Не надо себя насиловать".

Пусть так. Но я все-таки пересилю лень и еще попробую.

То лето было дождливым, травы в долинах росли густые и высокие, а комаров было пропасть. Может, комары-то нас и измучили более всего, хотя у нас и репудин имелся. Пот, роса и время от времени капавший дождик смывали репудин, и комары, тучей висевшие над нами в постоянной готовности, только того и ждали. Мазаться приходилось слишком часто, и это вкупе с комариными укусами, жарой и потом сильно раздражало кожу. Лики наши выглядели воспаленно и несколько остервенело. Недаром же тот самый товарищ, который не советовал превращать рыбалку в принудработу, и имевший обыкновение мрачно шутить и прибедняться, сказал однажды: - "Ой! Никакого терпежу! Плесните мне репудину. Я рожу-то пошибче унавожу..." из этой его фразы в результате коллективного творчества потом родилась целая строфа:

Я живу отнюдь не господином,
Добываю сам себе еду,
Унавожу рожу репудином
И рыбачить на Гуран иду...

Хотели мы и мотив придумать вроде бодрого рыбацкого марша, но ничего у нас не получилось специалиста по музыке не оказалось. Но строфа осталась, и вот теперь, когда я одинешенек, на ночь глядя, иду по дождю и мокрой траве, я как бы для веселья бормочу ее "Я живу отнюдь не господином..."

Еще не совсем стемнело, еще видно, куда ставить ногу, куда снасть забрасывать. Дождь из крупного и шумного постепенно превратился в парной, мелкий и унылый. Такой не помеха комарам, и они усердствуют напропалую. Пока крутишь катушку, руки покрываются серовато-рыжим мхом это комары, насевшие в несколько ярусов. Если бы дождик не смывал репудин, комары, может, не так бы липли. Но делать нечего. Остается опять и опять смазываться.

Выламываюсь из свидины и вейника к берегу, выбираю местечко, чтоб кусты не мешали блесну бросить, и кручу, кручу катушку. Пусто. Еще, еще и еще пусто. Ни одной поклевки, ни одного выхода. Это, наверно, погода повлияла. Перелом в погоде.

Но как знать, как знать... Вот стемнеет хорошенько, и тогда, быть может, "клюнет" какой-нибудь. Бросаю то "мышку", то блесну. Пусто. Речка словно вымерла.

Погода серая, унылая, неуютно и мокро. Над каменистым конусом "Змеиной горы", что на той стороне за Гураном, шевелится в трагическом изломе белесое облачко тумана. Оно как чья-то печаль, чья-то тревога или мольба. Да и все вокруг как бы предвещает бедствие, разгул стихии. Даже речка шумит тревожно и незнакомо. Да еще странное дело всякий раз на конце жилки из воды тянется что-то светлое и липкое. Может, это лягушачья икра? Вряд ли. Может, вода вдруг зацвела? Но разве такая быстрая и холодная вода может зацвести? Странно, непонятно.

Однако размышлять особенно нечего и некогда. Надо спешить. Вперед, вперед...
По кустам, по кочкам, по дождю, по комарам, по сумеркам прошел километра два с половиной и не поймал ничегошеньки. Обидно как-то. Хотелось, чтоб не зря ходил. Один, ночью, наперекор товарищам... А они теперь спят, наверно. А завтра, может, смеяться будут.

Теперь уж совсем сгустилась ночь, а дальше начинались незнакомые и особенно труднопроходимые места. Дождик сеял, как из сита, его почти не слышно было, только с кустов и деревьев звучно, словно картечь, падали в траву крупные капли. На той стороне в березняке с подлеском из кустов лещины кто-то потрескивал, шарился, похрустывал и, кажется, даже посапывал. Может, кабан, может, козел, может, барсук. А ветерок на меня тянет... Скучно, одиноко. И я повернул назад.

В сапогах хлюпает вода, липкая трава путается в ногах, одежда прилипает к телу. Идет все тот же мелкий дождь, только тьма еще гуще, и если бы глаза не умели привыкать, то и речки было бы не видно. Впрочем, куда падает моя "мышка", я почти никогда не вижу. Просто приноравливаюсь и рассчитываю так, чтобы не зацепиться за кусты и траву на той стороне. Бросаю... Слышится легкий шлепок по воде. Значит, все ладно. Кручу катушку, жилка наматывается, а "мышка" плывет к берегу где-то в таинственной, кажущейся бездонной ночной воде. Что там? Вот на темной, чуть блестящей поверхности завиднелись и потянулись треугольником легкие волнышки-усики. Это "мышка" показалась. Сейчас... сейчас... Ударит рыбина, рванет, взбурлит...

Но опять и опять пусто. Ладно. Вот дойду до горловинки, где выдается в воду шаткий язычок берега, заросший осокой, а в русле на быстрине, подобно старой копне, стоит черный камень, побросаю и айда домой. Хватит.

Иду на ощупь, присматриваюсь, раздвигаю кусты, наклоняюсь. Ага. Вот она, знакомая березка в наклон, вот круглый куст ольхи. Еще десяток метров, и я выдвигаюсь на "язычок". Поудобней расставляю и вдавливаю ноги, чтоб в воду не соскользнуть и сподручней снасть забрасывать. Невдалеке сквозь темноту вижу тусклые блики воды, обтекающей камень. Ниже, за длинным плесом, слышится шум переката. Забрасываю "мышку", слышу привычный шлепок. Хорошо упала выше камня, и теперь ее сносит течением. Мне лишь остается легонько подкручивать, и это будет похоже на то, как если бы плыла живая мышь. Я весь внимание. Я почти не дышу. Тихо... Пусто...

Самые удивительные вещи происходят, как известно, совершенно неожиданно. Так и в этот раз вышло. Вдруг показалось, что у самых ног взорвалось что-то, гулко .упало в воду и всего меня обдало брызгами. Таймень! Вот он долгожданный... Эх, кажется, промазал, иначе уже тянул бы, рвал бы за жилку... Разнесчастный я человек! Почему он не дергает, не тянет?

Не чувствую ни дождя, ни комаров, ни усталости ничего, кроме спиннинга, на конце которого должны появиться давящая тяжесть, рывки и могучая тяга, я кручу катушку и горько переживаю неудачу. Нет ничего. Катушка крутится легко, и "мышка" вот-вот заболтается в воздухе на конце удилища. И вдруг рвануло и потянуло так, что крутить я уже не мог и лишь кое-как успел поставить тормоз. Катушка взверещала и забила вертушками по пальцам. Но это ничего, это даже радостно. Черт, а не рыбина!

Стараюсь ухватиться за один из вертушков, чтобы усилить торможение, но едва мне это удается, вертушок тут же вырывается, а катушка, бешено раскручиваясь, грозит рассыпаться вдребезги. Да и жилка вот-вот лопнет.

Впрочем, нет. Жилка у меня крепкая ноль восемь десятых миллиметра в сечении. Пока что она терпит. А вот если оплошаю и захлест получится да спуску не будет, то не миновать беды оборвет, дьявол. Надо тормозить, тормозить, сдерживать, не давать ему разогнаться.

Ниже камня-копны сначала идет быстрина, потом разливается неширокий, но длинный и прямой плес. Я хорошо помню это место. По моим предположениям, таймень уже давно прошел быстрину и теперь тянет плесом. Все та же могучая тяга, и ни единого всплеска. Натужно гудит и тренькает жилка. Боюсь, что, не останавливаясь и не сбавляя напора, таймень размотает всю мою стометровую жилку, рванет, даванет по ходу, жилка лопнет, и уйдет этот дьявол восвояси как ни в чем не бывало. И мне становится тоскливо, как от неотвратимой утраты. Но нет... еще есть надежда, еще можно кое-что предпринять.

Жилки на катушке осталось совсем немного. Худо будет, если вся выйдет. Тогда никаких маневров. И пока не поздно, я еще раз стараюсь посильней затормозить катушку. Пальцы ободраны и одеревенели, но еще чувствуют, за что держаться. Вцепившись в катушку всей пятерней, я придавил ее к ладони левой руки и не даю вращаться. Удилище меж тем держу стоймя, чтоб была амортизация и подсечка. Жилка натягивается, жалобно звенит, и наконец-то он заворочался. Вот он потянул в сторону, гулко ударил хвостом, и я услышал, как брызги стеганули по листве прибрежного ольховника. Я знаю, что там песчаная отмель и прямо из воды торчат зеленые кусты и сухие ветки. Теперь таймень ворочается на мели, и по тому, как медленно и тяжко бухает он, можно догадаться, что он толст и громаден. А мне остается только держать его внатяг, на подсечке, и лишь чуть ослабнет жилка, немедленно подкручивать катушку.

Не знаю, сколько прошло времени десять, двадцать минут, а может, больше, пока таймень ворочался где-то там, в темноте, на отмели, под кустами. Бурлила и плескалась вода, гремела мелкая галька, трещали сухие ветки, тренькала жилка, стучало сердце, дрожали коленки, стояла глухая ночь, и я был один на один со всем этим.

Наконец он успокоился и, кажется, смирился со своим положением. Теперь пора было выводить.

Сначала катушка все же проворачивалась, жилка сантиметр за сантиметром наматывалась, и это означало, что рыбина двигалась ко мне. И вдруг ни с места. А силодером тут не годится. Наверно, он головой в камень уперся. Это у них бывает.

Держу внатяг жилку и тренькаю, как струной, в надежде, что это побеспокоит тайменя и заставит отойти от камня. Но это ничего не дает, и тогда я начинаю ослаблять жилку, спускать помалу назад. Проделав это, опять кручу и чувствую, что теперь он идет. Значит, вода сделала свое дело снесла рыбину ниже камня, и теперь я провел ее мимо.

Медленно крутится катушка. Минута, вторая, третья, пятая, бог знает которая... Таймень подается очень медленно, но и то хорошо. Хорошо, что не рвется и не тянет назад. Просто он тяжелый, как бревно. Потяни сильней, и жилка не выдержит.

Еще два раза таймень упирался во что-то, и мне приходилось стравливать жилку. Но как бы там ни было, а настал момент, когда он был уже где-то рядом. Удилище согнулось дугой, жилка, натянутая до предела, круто уходила в воду. Но тайменя не было видно. Если бы днем, так другое бы дело.

Я решил малость приподнять его, подвести к самому "язычку", к ногам и осторожненько запустить руку меж жабрами, ухватиться за перемычку, что внизу между ними и, не мешкая, вытянуть его на берег подальше от воды. Но в том-то и дело, что я не вижу рыбины. По жилке до нее добираться глубоко, а вода быстра и холодна. Надо вот сюда ее приподнять и вывести в заводинку, на мелкое.

Делаю еще одну потяжку, еще раз стараюсь приподнять тайменя и чувствую слабый хруст, а затем страшную, опустошительную легкость на конце удилища. По привычке "подсекаю", но подсекать уже некого, жилка оборванным концом царапнула по носу. Все... Меж тем, оказывается, перестал дождь, тучи поредели, светила луна, и вода загадочно серебрилась. И вот в этом лунном тускловатом освещении я увидел, как, упирая хвостом в нависший берег, белым брюхом вверх, течение разворачивало моего тайменя поперек горловины и, словно бревешко, относило к плесу. Первым движением было броситься в воду и поймать его руками. Но разве это было возможно! Все...

Тихая волна усталости, холода и успокоения опустилась с головы к ногам, и все мне теперь стало безразлично. "Что ж. И так бывает. Значит, не тот попался. Не мой... Бывает... А мне домой пора... Одно жаль: в кои-то веки попалась такая рыбина! К берегу подвел уже, почитай, и вот те на! Как же так? С "мышкой" ушел. Жилка оборвалась. И тянул я не сильней, чем вначале, когда он попался. Даже вовсе не сильно тянул. В чем же я оплошал-то?

Ладно. Пусть... Зато почувствовал, что такое сражаться с большим тайменем, и знаю теперь, что на спиннинг можно добыть тайменя-генерала..."

Повздыхав и поплевавшись, как побитый, побрел я к зимовью. И хоть утешал себя и оправдывал, а успокоиться не мог еще долгонько. Да и сейчас вот, когда пишу, вздохнул и ругнул себя оплошал.

Но что же случилось? Почему оборвалась моя крепкая новая жилка? Может, находясь в некоем экстазе, я не рассчитал, не оценил тяжести тайменя и собственной тяги? Может, он, пока сопротивлялся, успел перетереть жилку своими зубами, подобными зубьям небольшой пилы? Может, она просто развязалась? Почему все-таки уже обессилевший, сдавшийся таймень оторвался и уплыл так глупо?

Назавтра, когда мы стали рассматривать конец жилки, чтобы понять, что случилось, увидели, что она тут вдвое тоньше обычной своей толщины и сильно липла к рукам, как бы превратившись в смолу. Оставалось только удивляться, как она сразу не порвалась и так долго еще выдерживала натиск. Вспомнилась тут и та странная слизь, которая тянулась за жилкой, когда я репудинил руки, а потом этими же руками прилаживал к жилке то "мышку", то блесну. Вот я и нарепудинил ее, вот и растворил, размягчил вконец, вот и отпустил самого крупного тайменя. Химия подвела репудин.

* * *

Знакомые места, здравствуйте! Опять я вижу вас. Всякий раз уношу я отсюда в памяти что-то неповторимое.

Перед тем как впасть в Амур, Белая делает большую дугу, с внешней стороны которой, подобно трибунам стадиона, тянутся веселые солнечные сопки. Чем ближе к Амуру, тем они выше. Если в погожий день подняться на береговую скалу, то можно увидеть и серебряную подкову Белой, и чистые крутые откосы, сбегающие к ее берегам, и дубняки, гребнем вставшие выше, и мрачноватый северный склон на другой стороне, который еще больше подчеркивает приветливость этих мест. На этот раз мы приехали сюда с Борисом. Он медик, доктор и отличный товарищ.

На устье Белой высадились не ночью, как рассчитывали, а на следующий день уже перед обедом, так как теплоход всю ночь стоял из-за тумана в Корсаковском кривуне. У нас только два дня времени, и мы намерены "работать" от темна до темна.

Сейчас начало сентября. Тепло, ослепительно ясно и тихо. Листая на осинах, березах, диких яблонях, черемухе, тальнике, боярышнике, ольховнике, дубняке лишь начинает слегка разниться в цвете и пестреть. Но это еще не осенний наряд, еще не карнавал. Это лишь робкая проба кисти, которой осень вскорости расцветит каждую крону и каждый листок.

Тропа полу-прикрыта осокой и багульником, кустами голубицы и молоденькой порослью лиственниц. Сейчас она суха и уютна и то идет по открытой макушке, то ныряет в гущу лиственника, иголки которого еще полны свежести и то и дело покалывают лицо и руки. Пахнет подвяленной травкой, истомленными ветками багульника и лиственничной смолой. Легко и отрадно. Петь хочется.
 

Борис идет тут впервые и, может, все ему внове и стайки запоздалых маслят, и обилие голубицы, и выводки рябчиков, и эти свежие благодатные запахи. Человек он молчаливый, на восторги скуп, а тут нет-нет да и скажет: -"Хаарошие места!.. Ты смотри!"
- А это что?

В самом деле, что же это такое? Меж берез и лиственниц, на чистой полянке с еще зеленой шелковистой травкой лежит темно-шерстый молодой секач. Он мертв, но еще не тронут тлением, а мухи уже роятся. Кругом широко выкатана или вытоптана трава и слегка взрыта земля. Что-то здесь произошло совсем недавно.

Стоим, смотрим, пытаемся понять. Какой же он красивый. Вот тебе и свинья. Длинный, круглый, гладенький, словно отшлифованный мрамор, а темная до черноты шерсть так и лоснится. Что же погубило его?.. Наверно, чума. У них, у диких свиней, тоже, говорят, бывает эта напасть. Жаль зверя.

- Наверно, долго мучился, говорит Борис, вон травы сколько выкатал... А может, его ранил кто-то... Так нет. Ни одной царапины не видно. Крови тоже нет.
- Может, снизу, с другой стороны есть что-нибудь, говорю я.
Однако мы не стали его переворачивать и рассматривать. Падаль все же. Чума... Но запах был даже какой-то приятный сладковатый и ядреный с примесью лошадиного пота. Эх, совсем недавно погиб молодой красивый секач.

На подходе к перекату мы опять услышали этот сладковатый запах и опять за кустами явно над мертвечиной гудели мухи. Еще одного чума свалила. А может, и всю семью...

Но вот и перекат. Сколько раз я рыбачил здесь. Еще издали слышно его. Шумит. И всякий раз в торопливых его струях и всплесках чудятся мне алые плавники. Что же будет в этот раз?

С обеда до вечера хлестали мы перекаты и ничего не поймали. Одно расстройство. Пусто. Впрочем, как говорил один мой знакомый, главное не поймать, а испытать потрясение. И если это так, то мне определенно повезло.

Белая за давним отсутствием дождей была мелковата и теплей обычного. Не тайменья вода. И все же мы добросовестно проверили все места, а к вечеру вернулись на главный перекат, где обычно ловились хорошие таймени. Теперь мы решили никуда не уходить. И если вечером ничего не поймаем, то вообще тут делать будет нечего. Двинем на Корсаковские угодья. Там на Громотушке можно половить хариусов. Но поскольку здесь еще ночевать предстоит, то уж надо поработать на совесть. До самого темна будем блеснить, а потом "мышковать". А вдруг...

Еще до сумерек весь перекат снизу доверху и наоборот обловили мы трижды, двигаясь челноком и навстречу друг другу. Ни одной поклевки. Все. Конец. Пусто. Но бросаем еще и еще. Сейчас я в голове переката, Борис в средней части, где вода сбивается к берегу. Вот и солнце уже за сопками скрылось, и пора о ночлеге подумать. Подхожу к Борису, спрашиваю, не было ли хоть каких-нибудь признаков.

- Только раз хвост показался и все, говорит он буднично, словно этот хвост ничегошеньки не значил.
- А большой хвост-то?
- Да нет.
- Ну ширины какой, примерно?
- Да так... Сантиметров двадцать.

Борис еще новичок на тайменях. Раза два мы с ним рыбачили на Гуране, поймали кое-что, но он, видать, не вник в тайменье устройство. Гм... Если уж хвост двадцать сантиметров шириной, то таймень никак не меньше пуда. Уж я то знаю их. Черт побери. Интересно. Заманчиво. Тем более что Борис точен до скрупулезности и про таймений хвост скорее занизил, чем завысил. Надо постараться. Если сейчас таймень не берется, то в темноте или завтра утречком "сработает".

- Где он показывался?
- А вот тут. Давай. Может, у тебя возьмется, говорит Борис и направляется ниже, обходя тальники.

Опять мы машем спиннингами. Густеют сумерки. Самое времечко. Если есть рыба, то она должна быть здесь, на этом перекате.

Вечер тихий. Не шелохнет. Только перекат шумит да мошкара гнусит, в глаза лезет. Потом слышу, Борис чего-то кричит, но я не отвечаю ничем не хочу себя выдать перед тайменем. Этот таймень, возможно, уже не одну блесну оторвал, иначе бы не осторожничал, не сторонился человека. Он из воды-то видит, слышит, "соображает". Вот стемнеет маленько, тогда...

- Николаай! Ты слышишь?!

Ах, вот он о чем. Я тоже давно уж слышу какое-то рычание на той стороне, за перекатом. Так ворчат чужие собаки. Ну и пусть ворчат. Тут же всякого зверя полно. Может, барсуки, может, еноты, может, волки, может, кабаны. Мы тихо стоим, они не слышат нас и занимаются своими делами. А мне вот надо тайменя перехитрить. И ни Борисовы окрики, ни это рычание меня сейчас нисколько не занимают. .Главное здесь, на быстрине, в глубине под берегом. Там он прячется, там... Но за перекатом продолжают рычать, и Борис опять спрашивает, слышу ли я. "Да слышу я, слышу, черт побери. Но неужели нельзя догадаться, отчего я молчу..."

Я рыбачу, я весь настороже, и все мои помыслы тут вот. Но. в подсознании все же отмечаю, что рычат здорово. Крупная какая-то животина. Утробно и грозно. Ишь ты, не поделили чего-то. Пора бы уж драться, а они рычат и рычат. Хорошо рычат, прямо по-бычьи как-то. Если бы тигры да медведи тут водились, так на них подумал бы. А то ни разу никто тут не встречал их. Правда, под Шимановском, дальше на север, убили однажды тигра. Громадный. Клыки, как зубила. Старый был, бродячий. Так это давно уж было. Случайный тигр. А если сейчас и слышится мощное и грозное рычание, так это оттого, что в погоде особое состояние. Тихо. С этой стороны высокий каменный косогор, круто огибающий поворот реки хорошо он отражает всякий Звук. А с той стороны редка в кривун выдается. Эхо тут куда с добром.

- Николаай!.. Слышишь?!

А я как раз привязал самую тяжелую блесну. Закинул и без привычки на дно посадил. Зацеп. За кочку, должно быть. Не сдвинешь. Намертво.

Ну что ты будешь делать?! Как теперь отцеплять? Отрывать блесну жалко. А время идет. Тьфу, черт. Только этого еще не хватало.

Пробую насильно крутить катушку, но разве так отцепишь? Придется рвать. Была не была. Торможу катушку намертво всей пятерней и тяну напропалую так, что удилище ложится вдоль жилки. Жилка крепкая миллиметровка.

Слава богу. Кочка сдвинулась, пошла, водой ее сносит, и даже можно катушку прокручивать. Снасть моя скрипит от натуги, жилка режет воду, и кочку все ближе сносит к берегу. Вот оно и хорошо, надо только внатяг держать, чтобы не дать затонуть кочке. А как подобьет ее к берегу, я дотянусь рукой, отцеплю блесну и опять рыбачить. Так, так... Еще немножко, еще... Но что это?! Кочка моя сплыла и заворочалась из стороны в сторону. Это же толстенная тайменья спина. Темная. Вот это тайменище! Бревно. Даже изгибаться не может, хвостом не бьет...

Как только понял я, что зацепил рыбину, так и сработала Давняя привычка подсечку сделал. Дернул, чтоб якорь засел ненадежней. Здорово подсек и вот... кручу вхолостую голенькую жилку...

Господи! Дурак! Зачем было подсекать еще, когда и так изо всей силы тянул и таймень сидел на якоре. Вот и подсек!..

Заводное колечко разогнулось, и на конце жилки висели карабинчик да кусочек проволочной растянутой спиральки. Все...

А таймень тем временем ожил, забеспокоился и начал "бочку крутить", чтоб от железки освободиться. Он то хвост показывал, то темный толстый бок. Крутился, как мельничное колесо, только брызги кверху летели. И все это рядышком, у самых ног, почитай.

- Николаай! Ты слышишь?!

Да пропади оно все пропадом!.. Я тут такого тайменя проворонил. Оплошал. Может, единственный раз в жизни такой попадался... А впрочем, зачем ругаться, чего волноваться-то? Ведь главное впечатление, потрясение, как говорил мой знакомый. Да какое еще потрясение! Оо! Вот это таймень! Толст, как надутая камера от "Беларуси". Оттого-то и вел себя не как другие. Едва с места сдвинул его. Ноль внимания, что попался. Вот тебе и "кочка".

Забыл я, забыл, что решил было не ругаться и не волноваться. Выскочил на берег, бросил в траву спиннинг, затопал ногами, зарычал безутешно, а кулаками над головой затряс.

Вот тут-то и затрещало на той стороне. Что-то толстое, рыжеватое и лохматое в три прыжка перемахнуло через реку, заросшую орешником, и скрылось в лиственничнике. Кабан. Старый. Матерый. Лохматый какой-то. Да черт с ним. Однако ж отчего он так долго тут хрюкал? Ведь мы рядом были, а Борис еще и кричал. А черт его знает. Мы его не трогали, и он нас не трогал.

- Николай, ты слышал?!

Это Борис закончил рыбалку и выходил из-за кустов ко мне.

- Слышал я, слышал... И видел. Оххохо... Я тут, знаешь, изругался крепко и напугал его... Здоровенный кабанище... Да черт с ним, Боря! Я тут такого тайменя промазал, такого тайменя!.. Айяйяй!

- То-то, я тебя таким еще не видел.

- Не видел, Боря. Правда. Не видел...

Все. Единственный, бывший на этом перекате великан-таймень ушел от нас. С блесной ушел. Он и ниже, напротив Бориса, сделал "бочку" и обдал кусты брызгами. .Борис взбодрился было, веселей начал бросать, но так и не взялся никто. Теперь Борису ясно, почему не взялся. Таймень с блесной. Долго она будет мешать ему, если сегодня же, ударившись башкой о галечное дно, не выбьет ее. Не скоро теперь на железку соблазнится... И надо же! Случай какой! Двойное, парное событие, так сказать. Тут таймень, а там зверь рычит. Да еще большой такой, наверное, страшный. Вместе, в одно время такая крупная дичь!
 

Ночевали мы под открытым небом тут же, неподалеку от переката на бывшем становье геологов. Расстелили спальники на "кроватях", сделанных из тесаных лиственничных жердей, и пораньше залезли в них, чтоб комаров не кормить. Спали, дремали, просыпались, разговаривали от скуки. Борис уверял, что зверь рычал как раз напротив его и рык был такой могучий, такой грозный. "Я же чувствую, что у него должна быть диафрагма, как у быка!.." Борис признавался, что боялся. А я по-прежнему считал, что это кабан.

Позже, когда бывалые охотники растолковали нам, что кабан не мог вести себя подобным образом стоять на месте и рычать на человека, а пограничники предупредили, что в этих местах появился громадный бурый медведь, мы поняли, отчего у тропы на примятой траве лежал молодой секач и почему за перекатом так грозно рычал кто-то. Видно, медведь, срезая кривун, вышел прямо через релку на перекат, чтобы на тропу попасть, к своей добыче. А тут нас нелегкая поднесла. Он стал рычать, требуя дороги. Но мы его не поняли. Мы даже с места не сдвинулись. И он, конечно, решил, что мы не лыком шиты и шутки с нами плохи, и ближе подходить боялся. А тут еще я зарычал сердито, завопил и ногами затопал и напугал его, может, до смерти. И убежал он в панике подальше от нас, и ночью мы его не слышали не подходил больше. Он нас тоже не понял.

Однако узнай мы все это сразу, вряд ли так спокойно ночевали бы тогда на самом бережку, у Белой, под шум переката.